|
Николай, архиепископ Японский. В миру Иван Дмитриевич Касаткин.
Родился 1 августа 1836 г. в семье диакона с. Березы Бельского уезда Смоленской губернии.
В 1857 году окончил Смоленскую духовную семинарию и в 1860 году - СПБ духовную академию со степенью кандидата богословия. Когда из Святейшего Синода в Петербургскую духовную академию пришло предложение, не пожелает ли кто из студентов ехать консульским священником в Хакодать в Японию, с тем, чтобы, если представится возможность, начать там и христианскую проповедь, подписалось несколько человек, но все хотели ехать женатыми священниками. Подошел к подписному листу и студент Касаткин. Он раньше никогда не думал о монашестве, хотя знал, что будет на службе Церкви. "Не ехать ли мне?", -спросил он себя, "Да, нужно ехать", прозвучало в его совести. Только неженатым. Что-нибудь одно: или семейство, или миссия, да еще в такой дали и в неизвестной стране". Он подписался, что хочет ехать с принятием монашества. На следующий день он подал ректору академии прошение о пострижении в монашество. Так вдруг совершился поворот и совершился навсегда.
24 июня 1860 г. он был пострижен в монашество, 29 июня рукоположен во иеродиакона, а 30 июня - во иеромонаха и назначен настоятелем русской консульской церкви в Японии. Ехать тогда пришлось через Сибирь. В Николаевске о. Николай зимовал, и здесь встретился с другим великим миссионером Преосвящен. Иннокентием. Святитель отечески обласкал юного миссионера. Много ему говорил о будущем деле, делал всякие наставления. "А есть ли у тебя ряса-то хорошая", - спросил раз владыка.
"Конечно есть".
Однако, владыке академическая ряса не понравилась.
"Поедешь туда, все будут смотреть, какой де он, что у них за священники. Нужно сразу внушить им уважение. Покупай бархату".
Бархат куплен. Владыка вооружился ножницами и выкроил рясу для о. Николая.
"Вот, - так-то лучше будет. А есть ли крест?".
Креста еще не было: он дожидался о. Николая в Хакодате.
"Ну, возьми хоть вот этот", - сказал владыка, надевая на шею о. Николаю бронзовый крест за Севастопольскую кампанию.
"Оно хоть и не совсем по форме, да все-таки крест, а без него являться к японцам не годится. Да и не одни японцы и европейцы будут смотреть".
В таком импровизированном костюме о. Николай ступил на японскую почву.
"Когда я ехал туда, говорил он, я много мечтал о своей Японии. Она рисовалась в моем воображении, как невеста, поджидавшая моего прихода с букетом в руках. Вот пронесется в ее тьме весть о Христе, и все обновится. Приехал, смотрю, - моя невеста спит самым прозаическим образом и даже и не думает обо мне".
Тогда Япония только что была открыта для европейцев. Все прежние порядки сегунского времени были еще во всей силе. Японцы не только чуждались европейцев, но и прямо ненавидели их. Нередко из-за угла рубили европейцев саблями, бросали в них камнями. Жизнь была вообще неспокойная и даже опасная.
О проповеди нельзя было еще и думать. Даже учителя японского языка трудно было найти. Всех сообщающихся с европейцами подозревали, смотрели на них косо и даже преследовали. Никто сначала не соглашался. Одного о. Николай было нанял.
Проучился с ним два дня, а потом смотрит, учитель не только не идет на урок, но и встретиться с о. Николаем не хочет, боится преследования. На первых порах пришлось ограничиться только службой в консульской церкви и исполнением треб для русских, которые попадали в Хакодате. У инославных христиан тогда еще не было духовных лиц. Многие больные звали его, ища себе духовного утешения. Все семейные события, праздники гражданские не обходились без о. Николая. Все христиане, таким образом, без различия вероисповеданий сплотились среди ненавидящей их толпы язычников в тесный кружок около о. Николая.
Скоро, однако, японцы попривыкли к европейцам, учителя найти оказалось возможным, а к инославным приехали свои духовные, протестанты и католики. Для о. Николая настала другая жизнь; он засел за язык и литературу японцев, и изучал все это не разгибая спины в продолжении восьми лет. Прочитал с учителем китайских классиков, прочитал японскую историю, прочитал разные сочинения японских писателей древнего и нового времени (в этой области о. Николай и среди японцев может быть назван специалистом). Затем пошел буддизм. О. Николай начал приглашать к себе бонз (буддийских духовных) и с ними прочел добрую часть трудной для понимания (даже непонятной без хорошего комментария) буддийской литературы. Читал все это с увлечением, весь отдаваясь своему делу. Учителя не выносили такой напряженной работы, требовали себе отдыха, тогда о. Николай нанимал себе двоих-троих учителей и все читал и читал, стараясь проникнуть в душу японского народа, просветить который светом Христовым он приехал.
Характеризуя свои первые шаги в области изучения японского языка, он писал: "Приехав в Японию, я насколько хватило сил, стал изучать здешний язык. Много было потрачено времени и труда, пока я успел присмотреться к этому варварскому языку, положительно труднейшему в свете, так как он состоит из двух: природного японского и китайского, перемешанных между собою, но отнюдь не слившихся в один. Сколько родов разговорного языка, начиная почти от чисто-китайского диалекта, до вульгарной речи, в которой, однако, неминуемо вплетаются китайские односложные слова. Сколько разных способов письма, начиная тоже от чисто китайской книги до книг, писанных фонетическими знаками, между которыми опять-таки неизбежно путаются китайские иероглифы. От взаимной встречи и переплетения этих двух языков, принадлежащих к двум различным семействам, с грамматическими конструкциями, совершенно непохожими одна на другую, какое громадное количество выродилось и самых невероятных грамматических сочетаний, форм, частичек, хвостиков, часто, по-видимому, ничего не значащих, но требующих, однако, большой деликатности в обращении с собою. И такие люди, как пресловутый знаток японского языка, француз Рони, осмеливаются писать грамматики японского языка. Хороши грамматики, которые приходится бросить в угол, как ненужный хлам, спустя неделю по приезде в Японию. Видно, долго еще изучающим японский язык придется изучать его инстинктом, через чтение книг и механическое приучение себя к тем или другим оборотам разговорной и письменной речи. Так, инстинктивно и я научился, наконец, кое-как говорить и овладел тем самым простым и легким способом письма, который употребляется для оригинальных и переводных ученых сочинений".
Несмотря, однако, на такие неблагоприятные условия, архиепископ Николай, путем постоянного чтения японской литературы и постоянного общения с японцами, достиг удивительного знания японского и разговорного и книжного языка.
Освоившись с языком, о. Николай начал присматриваться и к жизни. Ходил о домам, знакомился с жителями Хакодате. Не пропускал случая посетить какого-нибудь заезжего рассказчика. В Японии существует особая профессия: рассказчик. В несколько чтений он рассказывает целую историю, все это стенографически записывается и потом печатается, и роман готов. Слушать такого рассказчика полезно не только для практики в языке, но главным образом, для изучения японской жизни и характера. Мировоззрение этого народа становится понятным, его заветные думы и идеалы обнаруживаются.
Ходил о. Николай слушать и буддийских проповедников. Этих больше, конечно, для языка, потому что из этой проповеди едва ли кто поймет сущность буддизма.
Бывал он и в японском обществе на различных приемах, обедах, собраниях. Здесь он был всегда веселым собеседником, у которого сыпались разного рода шутки, исторические рассказы, описание японского быта и проч. Постоянные путешествия по Японии и столкновения с японским народом, при его огромной памяти, давали ему неистощимый материал для рассказов, и его всегда можно было видеть окруженным на таких собраниях целой толпой слушателей. При этом, однако, все его рассказы всегда носили характер благородства, его юмор никогда не спускался до вульгарности, и собеседники - японцы уходили после разговора с ним с пополненным багажем полезных знаний и чувством глубокого уважения к этому иностранцу. Недаром в японской прессе можно постоянно находить замечания, что о. Николай знал Японию лучше самих японцев.
К области знания им книжного японского языка нужно отнести и ведение им текущих дел Православной Церкви. Управлять японской Церковью без знания разговорного и книжного языка абсолютно невозможно. С 6-ти утра до 12-ти дня он ежедневно занимался церковными делами и занятия эти состояли, главным образом, в корреспонденции с верующими. Писал он сам ответы очень редко, так как это требовало бы от него слишком большой механической работы. Но каждое письмо им прочитывалось, обсуждалось с секретарем, и последнему он диктовал ответ. Затем, написанное по таким указаниям письмо им редактировалось, иногда исправлялось, иногда подписывалось без помарок. Содержание этих писем обнимало всю церковную жизнь миссии и частную жизнь верующих и понятно поэтому, что его знания японского языка и письменности были совершенно адекватными этим требованиям. Затем, раньше опубликования, он редактировал все миссийские издания, следил тщательно за публикуемыми миссией периодическими органами и был в курсе всей текущей государственной жизни Японии, за которой следил по японской прессе. Читал он постоянно и английские газеты.
Таковы были результаты изучения японского языка, которое было начато им в Хакодате. Он сам говорил постоянно, что без восьми лет работы на Хоккеаидоо над изучением языка и Японии, он никогда не был бы в состоянии вести дело миссии с такой продуктивностью.
Один раз за эти восемь лет о. Николаю пришлось побывать и в Японской столице в Токио (тогда здесь еще жил сегун). Консул, отправляясь для представления сегуну, взял и его в число своей свиты. Тогда это посольство еще не могло безопасно пройти по улицам столицы. У японцев-самураев есть черта в высшей степени не рыцарская, почти животная: это бить своего безоружного врага или просто иностранца, которого представляют врагом. Пусть иностранец будет совсем без оружия, пусть он будет не в состоянии защитить себя, самурай не преминет или лучше не постесняется зарезать его, да и это сделает непременно из-за угла, или сзади. Впрочем, у самураев были обычаи и еще более гнусные, например, человеку нужно попробовать новую саблю. Для этой цели отнюдь не считалось предосудительным (по крайней мере, в совести) пойти на первую улицу ночью и зарубить первого попавшегося нищего, будь он старик или молодой. А иногда просто становились за угол и отрубали голову тому, кто на этот раз вздумает пройти этим путем. Встанут утром обитатели, увидят лежащий труп: "А, это должно быть кто-нибудь пробовал саблю". В старину у них считалось ловкостью, подкрасться к троим идущим подряд людям и отмахнуть голову среднему, не задевая боковых. И они, по-видимому, не сознавали всей гнусности этого бессмысленного убийства подобного себе человека, для них это был просто непорядок, некультурный обычай, не более. Понятно, как можно было полагаться на таких милых обитателей. Посольство в Токио должно было ходить под сильным конвоем, да и при этом, однажды, когда они сделали торжественный визит сегуну, им пришлось возвращаться уже другой дорогой. И это в самой столице сегуна.
О. Николай однажды осмотрел город. Простой народ (купцы, ремесленники) такой ненависти не имеет, он скорее с любопытством встретил конную фигуру иностранца, ростом чуть не вдвое выше обычного японца (о. Николай был очень высок), окруженную сегунским конвоем. Когда он вошел в одну лавку, чтобы купить чего-то, вся площадь, на которой была лавка, покрылась народом, уж очень любопытно посмотреть на "издина". Увидя, наконец, о. Николая, толпа приветствовал его оглушающим криком, добродушно смеясь на него.
Тогда же о. Николай обратил свое внимание и на Суругадай. На нем было жилище какого-то даймеона, с высокой башней. "Вот откуда должен быть хороший вид на город", подумал тогда о. Николай, и в мыслях не имея, что лет через 25 на этом самом месте воздвигнут будет православный храм и что он и будет его строителем.
Посольство вернулось в Хакодате. Жизнь пошла своим прежним порядком. То же сидение за книгами, то же слушание разных учителей, то же изучение японцев. Однако, Бог решил быть Церкви и в Японии. Как апостолы шли с проповедью не туда и тогда, куда и когда им хотелось, а когда им повелевал Дух Святый, так и наша миссия в Японии началась случайно, совсем не так, как думал и хотел ее основатель о. Николай.
К сыну консула часто ходил его фехтовальный учитель Савабе, "коннуси" (жрец синтоистский, не буддийский), самурай до мозга костей, с сатанинской гордостью и с ненавистью ко всем иностранцам. Особенно неприветливо поглядывал он на будущего миссионера о. Николая. Съеживая и без того маленькую фигурку свою, Савабе проходил всегда как-нибудь боком, чуть не скрежеща зубами и бормоча себе что-то под нос. О. Николай это заметил и старался узнать от Савабе причину его непонятной злобы к нему.
Однажды этот самурай пришел в о. Николаю в комнату.
"За что ты на меня сердишься? - спросил Савабе о. Николай.
"Вас иностранцев нужно всех перебить, вы пришли сюда выглядывать нашу землю. А ты со своею проповедью всего больше повредишь Японии", злобно ответил Савабе.
"А ты знаешь, какое мое учение?"
Злой, но честный Савабе поставлен был в тупик: он ничего еще не слыхал о христианстве и восставал против него просто потому, что это религия иностранная.
"Нет, не знаю", - ответил он о. Николаю.
"А разве справедливо судить, а тем более осуждать кого-нибудь, не выслушавши его? Разве справедливо хулить то, чего не знаешь? Ты сначала выслушай, да узнай, потом и суди. Если будет худо, тогда и прогоняй нас отсюда. Тогда ты будешь справедлив".
- "Ну, говори", - прорычал самурай, сурово скрещивая руки на груди (обычная поза японца, когда он чем-нибудь обеспокоен, когда что-нибудь обдумывает или просто сердится молча).
О. Николай стал говорить. Говорил ему о Боге, о грехе, о душе и ее бессмертии. Самурай понемногу расправил свои руки, поднял голову, вместо бессмысленной злобы, в глазах загорелся живейший интерес. Немного погодя, он уже достал из своего рукава (карман помещается в широком рукаве халата) книжку для заметок, карандаш (почти каждый японец имеет при себе и то и другое, и записывает все, что его поразит, будет ли то какой-нибудь рассказ или просто хороший вид по дороге)… Начал записывать слова о. Николая и ушел потом, глубоко задумавшись и обещая придти еще раз.
Так положено было начало православной проповеди в Японии. О. Николай, конечно, и верить не хотел, чтобы что-нибудь вышло из этого фанатика, а Бог его именно и предназначил в первенцы японской церкви.
Он начал ходить к о. Николаю все чаще и чаще, забрасывал его вопросами, сначала как совопросник, а потом и как испытующий истину. О. Николай через несколько времени дал ему и Новый Завет, который прочтен был Савабе с захватывающим интересом.
"Открыто читать эту книгу я не мог, рассказывал потом на соборе сам Савабе, а читать хотелось. Вот я и выдумал читать в то время, когда совершал службы в своем мия (синтоистском храме). Положишь пред собой Евангелие вместо языческого служебника, да и читаешь, постукивая в обычный барабан. Никто и не думает, что я читаю иностранную ересь".
Услышанная вера глубоко овладела сердцем Савабе. Он решил бросить свое жречество и креститься.
Тайно совершен был и таинственный обряд. Савабе получил имя Павла, в честь святого Апостола, которого особенно почитает и которым восхищается о. Николай.
Этот новый христианин начал обращать в христианство своего приятеля врача. Тот был грубее сердцем и потому долго не поддавался воздействию веры. Постоянно в его голове рождались все новые и новые вопросы и возражения. Не один раз Павел приходил к о. Николаю в грустном настроении. Его друг совсем победил его в споре, дал ему такое возражение, что Павел принужден был молчать. Тогда о. Николай снабжал Павла новым запасом, новыми силами. Он уходил повеселевшим. Опять через несколько дней является разбитый и унылый, опять его поднимал о. Николай. Пока, наконец, не пришли они оба: Павел и его друг, врач Саваи. Этот тоже был крещен, с именем Иоанна. Впоследствии он сделался другим светочем христианства в Японии. Приняв крещение, он сразу бросил все, все свои привычки, все слабости и из язычника, после крещения, стал подвижником.
Видя, что дело началось, и веруя, что теперь оно пойдет и не остановится, пока не покроет всей Японии, о. Николай тогда отправился в Россию хлопотать об открытии Японской Духовной Миссии.
Хлопоты, конечно, продолжались очень долго, что-то около двух лет пришлось пробыть в России о. Николаю, когда, наконец, его старания увенчались успехом, миссия была утверждена, и миссионерам было назначено жалованье. Это и были на первых порах почти единственные средства новой миссии. На эти средства нужно было и себя содержать и всю церковь.
11 сентября 1870 г. он был возведен в сан архимандрита и назначен начальником Японской миссии.
Возвратившись в Японию, о. Николай отправился в Токио. Там для него началось новое Хокодате. Нужно было заводить дело снова, из ничего.
Токио не вошло в число городов, открытых для европейцев. Оно только полуоткрыто: в нем, как и в Оосака, для европейцев отведен один только квартал, где они могут селиться, торговать и прочее. Остальная часть города для них - иностранное государство; они могут ходить туда без всяких паспортов, но селиться там и даже ночевать - не могут.
О. Николаю пришлось нанять себе помещение в Консешен. Это был самый маленький домик, какой только можно себе представить. Было две комнатки, из которой в большей могло поместиться на полу, без всякой мебели, человек десять, другая же была совсем клетушка. Это тесное помещение и было яслями вновь основанной и тогда очень малочисленной Токийской Церкви. Много здесь пришлось пережить и перенести испытаний о. Николаю.
Больших трудов стоило ему сначала найти эту квартиру. Несколько дней он провел, буквально, между небом и землей. Какой-то знакомый англичанин дал ему приют на ночь, а днем он бродил по городу, изучая его, присматриваясь к народу; обедал по японским гостиницам, стараясь как-нибудь заполнить день до того часа, когда ему должно будет возвратиться к англичанину под кров.
Найдена квартира. Пошли новые заботы: нужно было попробовать найти слушателей, притом секретно от властей, так как принятие христианства японцам не было разрешено.
После разных хлопот, при помощи знакомых, наконец, удалось собрать человек пятнадцать. В тесном домике о. Николая открылась первая православная проповедь в Токио. Слушатели наполнили "залу", сидя чуть друг не на друге, а сам о. Николай, чтобы сохранить место, забирался в меньшую каморку и оттуда, как из какого-то святилища или, проще, гнезда, проповедовал.
Конечно, период оглашения продолжался немало времени. Многие из начавших слушать потом отстали, присоединились некоторые новые, пока проповедь приняла вид уже оглашения в собственном смысле.
Между тем о. Николай не переставал, в свободное время, изучать и японский народ. Он всех ходил, со всем знакомился, ко всему прислушивался. В это время он свел знакомство с одним бонзой, о котором потом много вспоминал с хорошей стороны. Это был какой-то старый-престарый бонза, весьма ученый, и весьма нравственный, каких теперь в Японии уже нет. "Совсем святой человек, говорил про него о. Николай, кроткий, незлобливый, положительно не имущий ничего". О. Николай несколько раз заговаривал с ним и о христианстве. Тот всегда встречал этот разговор с улыбкой: "Знаю, знаю, все это, как у нас. Это тоже самое". И никакие убеждения не могли на него подействовать. Он читал и Евангелие. Но главного в нем не увидал и в этом признаться не хотел. В его бедной комнате висела большая картина буддийского рая. Любимой темой бонзы, при приходе о. Николая, было рассказывать ему, в каком теперь отделении должен быть он, бонза. Сообщил он ему и о числе прочитанных молитв: "Наму Амида буцу" ("почитаю будду Амида", постоянная молитва или восклицание буддистов в Японии). "Я и за тебя молюсь". О. Николай часто сидел с этим бонзой, говорил с ним о вере, о Японии, о проповеди христианства. К последней старый бонза относился очень благодушно.
Между прочим, рассказывал о. Николай и о вежливости, с какой к нему относились бонзы вообще всех токийских храмов. Однажды он пришел слушать проповедь. Огромная зала храма была занята публикой. Все, конечно, сидели на полу, поджав свои ноги. Бонзы хотели усадить своего гостя по-европейски. Стульев у них не было. Тогда главный бонза, не долго думая, подвел о. Николая к своему жертвеннику (который высотой немногим более полуаршина), сдвинул в сторону различные курильницы и украшения - вежливо предложил о. Николаю занять тут место. И народ совершенно спокойно смотрел на это поругание их святыни.
Проповедь в маленьком домике о. Николая, однако, шла успешно. Двенадцать человек было, наконец, приготовлено ко святому Крещению. Тихо от всех совершенно было святое таинство. О. Николай ликовал. Первый камень был положен. Можно было продолжать.
Приходит он к своему знакомому старику-бонзе. Тот протягивает ему какую-то японскую тетрадку-рукопись. "На-ка, прочитай".
Взял о. Николай эту тетрадку, развернул и ахнул. В ней подробно описывается обряд крещения, только что совершенный им, даже и рисунки приложены были. Вот тебе раз! Пожалуй, правительство заставит прекратить проповедь, да и самого выселит из столицы. Кто-то выдал или просто выслушал и донес.
Бонза, между тем, добродушно посмеивался на испуг о. Николая и потом успокоил его, говоря, что ничего из этого не выйдет худого. Этот документ, оказывается, подан был в какой-то их высший духовный совет, в котором заседали трое самых главных и ученых бонз (в том числе и этот старичок). Там хотели было поднять дело, но старичок заступился и дело не состоялось. Первое начало проповеди в Токио, таким образом, много обязано этому доброму бонзе.
Между тем жизнь Японии шла своим чередом. Пал сегун, микадо вышел из своего почетного заключения. Правление взяла в свои руки европействующая партия. Японцы набросились на все европейское. Стали открываться всевозможные школы с преподаванием на европейских языках: английском, французском и немецком.
Открыта была и русская школа. О. Николай сделался в ней преподавателем, поделив свое время между школой и проповедью, которая, между прочим, продолжалась и в Хакодате. Слушателей теперь было уже больше, проповедь шла открыто. У о. Николая были уже и помощники. Павел Савабе был священником и путешествовал по Японии с проповедью. Самому о. Николаю совершать этих путешествий еще нельзя: иностранцев внутрь страны не пускали. Впрочем, и теперь проникнуть далее установленной черты можно только с паспортом от министерства, а этот паспорт можно получить только под каким-нибудь благовидным предлогом - или нужно изучать язык, или доктора советуют подышать чистым воздухом и т.п.
Конечно, все это теперь пустая формальность, тягостная разве только для чиновников, которые выдают эти паспорта. Но эта формальность всегда может и перестать быть формальностью, и тогда не скоро попадешь внутрь страны.
Куплено было место на Суругадае. Начали одно за другим строиться миссийские здания. Стали заводиться миссийские школы и т.д., и т.д. Жизнь забила ключом. О. Николай более уже не учил в русской школе, весь отдавшись миссии. Он и богослужебные книги переводил, и преподавал в своих школах, и катехизацию вел, и переписывался со всеми своими священниками и катехизаторами, рассеянными теперь уже по всей Японии.
30 марта 1880 года хиротонисан во епископа Ревельского, викария Рижской епархии и оставлен начальником миссии в Японии.
В сане епископа он стал вполне уже пастырем и главой своей юной Церкви. Кроме нее нет у него ничего на свете - ей он приносит весь богатый запас своих духовных сил.
Через несколько времени начал Преосвященный Николай приступать к исполнению своего заветного желания: построить на Суругадае собор, который бы был достойным представителем Православной Церкви в Токио, пред глазами всего язычества и инославия. Теперь и это желание было исполнено.
С 1881 года - почетный член Казанской духовной академии.
6 мая 1899 г., прежде возведения в сан архиепископа, за усердные и неустанные труды миссионерства награжден бриллиантовым крестом для ношения на клобуке.
С 28 сентября 1900 г. состоял почетным членом Московской духовной академии.
24 марта 1906 г. возведен в сан архиепископа Японского.
Свою деятельность он продолжал еще ровно шесть лет.
3 февраля 1912 г. он скончался в г. Токио, где и погребен.
На Рождество 1911 года великий архипастырь еще нашел в себе силы служить торжественную литургию. В этот день он приветствовал своего преемника, как выразился епископ Сергий (Тихомиров), напутствовал его.
"Смотрю, идете Вы перед началом литургии к кафедре. Полны сил. Черная борода, а я уже побелел. Я уже слаб, это два периода нашей церковной истории - уходящий и надвигающийся". (Из стат. протоиерея Амбарцумова).
К общей характеристике необходимо добавить и его труды по переводу богослужебных книг и богословской литературы и его деятельность в области сближения Японии с Россией.
Ни одной из частей миссии не придавал так много значения архиепископ Николай, как переводческому отделу. "В нем, говорил он, заключается вся суть миссийского дела. В настоящее время вообще работа миссии, в какой бы то ни было стране, не может ограничиваться одной устной проповедью. Времена Франциска Ксаверия, бегавшего по улицам с колокольчиком и созывавшего таким путем слушателей, прошли. В Японии же, при любви населения к чтению и при развитии уважения к печатному слову, верующим и оглашаемым прежде всего нужно давать книгу, написанную на их родном языке, непременно хорошим слогом и тщательно, красиво и дешево изданную. Особенное значение у нас имеют книги, выясняющие вероисповедания разности с католичеством и протестантством. "Мне, говорил Преосвященный Николай, много раз приходилось быть очевидцем того, как наши христиане, вооруженные знаниями, почерпнутыми из миссийских изданий, вели собеседования со своими соотечественниками католиками и протестантами и оставались победителями. Печатное слово должно быть душой миссии".
Этому принципу архиепископ Николай следовал всю свою жизнь неуклонно. В течение 30 последних лет, минута в минуту в шесть часов вечера входил в его келью его постоянный сотрудник по переводам Никаи-сан, садился рядом с архиепископом на низенький, аршина полтора в квадрате, табурет, на котором лежала подушка, называемая по-японски "забутон", и начинал писать под диктовку архиепископа переводы. Работа эта продолжалась в течение четырех часов и оканчивалась в 10 часов вечера. Откладывалась она только в дни вечерних богослужений и праздников. В часы работы над переводами, двери кельи высокопреосвященного были абсолютно закрыты, и входил туда только слуга преосвященного, чтобы подать чай. "Хотя бы небо разверзлось, говорил владыка, а я не имею права отменить занятий по переводу".
В высшей степени интересными представляются для нас первые шаги архиепископа Николая в его переводческой деятельности. Как человек вечно стремившийся к совершенствованию, архиепископ Николай никогда не бывал доволен своими переводами. Он неустанно искал новых и новых форм и перевод молитвы Господней он исправлял, кажется, три или четыре раза. И с самого начала он пытался найти для себя хоть бы какую-нибудь опору, хотя бы какой-либо контроль своих первых шагов в переводческом деле. Еще будучи в Хакодате, он старался утилизировать существовавшие уже православные переводы Библии и богослужебных книг на китайском языке. Но эта попытка не была удачной. Вот как пишет о своих первых опытах переводов сам архиепископ.
Когда "научился я, наконец, кое как говорить и овладел тем самым простым и легким способом письма, который употребляется для оригинальных и переводных ученых сочинений, то с этим знанием немедленно же приступил к переводу Нового Завета на японский, - переводу не с русского: отыскивать китайские знаки для каждого русского слова - труд далеко еще не под силу мне, да и бесполезный, - а с китайского: дело, по-видимому, легкое: японец, хорошо понимающий китайскую книгу, переводит Евангелие на японский, причем каждое слово выражено китайским знаком, но около него поставлено японское чтение, и затем все грамматические формы выражены также японскими фонетическими знаками; мое дело был - с другим японцем проверять и поправлять перевод. Работа шла очень быстро, пока я, постепенно знакомясь с китайским текстом, не дошел до окончательного разочарования в авторитетности его самого. Я выписал из Китая другой перевод Нового Завета. Оказывается, что один буквален до шероховатости языка и часто до непонятности, другой - изукрашен очень часто до совершенной перефразировки и до пропуска и вставки многих слов. Это заставило меня тщательно следить за текстом по русскому и славянскому переводам. Изредка, встречающиеся несогласия между тем и другим (всегда, столько я заметил, не в пользу первого) побудили меня заглядывать еще в Вульгату и в английский текст, наконец, я достал и греческий Новый Завет. Просматривая каждый стих во всех этих чтениях, а в трудных местах прочитывал и толкование Златоуста, я, наконец, дошел до такой медленности в переводе, что в пять часов, которые посвящались в сутки на эту работу, переводил не более пятнадцати стихов. Переводить в последнее время я уже стал сам, отдавая текст лишь после на просмотр ученому японцу. Так переведены: Соборные послания Ап. Павла к Галатам, Ефесеям, Филиппийцам и Колосянам и половина послания к Римлянам. Оглядываясь теперь на эти переводы, я снова вижу в них бесчисленные неисправности. Переведенные же сначала четыре Евангелия и Деяния Апостолов требуют нового перевода. В промежутках этой работы переведены с китайского: Православное вероисповедание святого Димитрия Ростовского, Катехизис для оглашенных, краткая Священная История Ветхого Завета, утренние и вечерние молитвы; с славянского: обряд присоединения иноверных и крещения".
Таким образом, уже в бытность на Хокаидоо архиепископ начал свою переводческую работу в довольно широких размерах. Но еще шире были в этом отношении его идеалы и виды на будущее, на осуществление которых он истратил всю свою жизнь. Вот как он об этом писал в 1869 году:
"Из всего вышесказанного доселе, кажется, можно вывести заключение, что в Японии, по крайней мере, в ближайшем будущем: жатвы много. А делателей с нашей стороны нет ни одного, если не считать мою, совершенно частную деятельность… Пусть бы я и продолжал свои занятия в прежнем направлении, но силы одного человека здесь почти то же, что капля в море. Один перевод Нового Завета, если делать его отчетливо (а можно ли делать иначе), займет еще, по крайней мере, два года исключительного труда. Затем необходимо перевод и Ветхого Завета; кроме того, если иметь хотя самую малую христианскую Церковь, решительно необходимо совершать службу на японском языке; а прочие книги, как Священная история, Церковная история, Литургика, богословие? Все это тоже предметы насущной потребности. И все это и другое подобное нужно переводить на "японский", о котором еще неизвестно, дается ли он когда иностранцу так, чтобы на нем можно было писать хотя на половину так легко и скоро, как иностранец обыкновенно пишет на своем".
В особенности широко был в состоянии развить переводческую деятельность архиепископ Николай после переезда в Токио. Здесь с открытием православного богослужения ему потребовались уже японские богослужебные книги в полном их объеме, потребовались образцы проповедей, нужно было сформировать хор, словом открылась широкая работа. Начал свои переводы богослужебных книг архиепископ Николай с круга воскресного богослужения, затем перешел к Цветной Триоди, далее перевел Триодь Постную и потом постепенно заполнял весь круг богослужений. Одновременно шел перевод и Евангелия, которое было архиепископом переиздано несколько раз. Из Ветхого Завета им переведены все части, которые необходимы для годового круга богослужений и заветной мечтой его было восполнить недостающее и издать всю Библию. В 1910 году он говорил, что для завершения этого труда, по его расчетам, ему нужно еще пять лет.
Переводческая работа его представляет собою, вне всякого сомнения, величайший ученый труд, который до сих пор русским обществом не оценен и пройдет несомненно еще очень много лет, раньше нежели развившееся среди лиц богословского образования знание японского языка и письменности даст возможность русским японологам уяснить себе научную стоимость этих переводов. Теперь мы можем только констатировать некоторые черты системы работы архиепископа Николая.
1. Работа эта велась им чрезвычайно осторожно. У архиепископа под руками, кроме славянского текста, был всегда еще и греческий, равно как и толкования богослужебных текстов, составленный православными учеными. Далее, Накай-Сан, его помощник был выбран им из среды православных ученых японцев за его глубокое знание иероглифической письменности, громадную трудоспособность и преданность православной вере. При переводах на японский язык, главнейшую опасность для православия представляет собой употребление тех китайских иероглифов, которые имеют в буддийском синтоистском церковном каноне особый смысл, расходящийся с православием. В этом отношении все термины, касающиеся, например, буддийского абсолютного существа, как безличного, - нирваны, поглощающей в себе все существующее; детерминистического определения человеческой воли и т.п. понятый, составляли особую трудность, как совершенно расходящиеся с православным представлением о личном Боге, рае, свободно воле человека. Иногда установление одного иероглифа требовало долгих часов совещания архиепископа с Накаи-Сан, а бывали и такие случаи, что о переводе одной фразы рассылались по всей Церкви архипастырские послания, с просьбой к верующим высказаться о соответствующей православию редакции текста.
2. Архиепископ Николай в своих переводах является совершенно оригинальным работником. Он относился к этому вопросу чрезвычайно педантично, и говорил так: "Я по принципу никогда не читаю ни католических, ни протестантских переводов Библии, из опасения подчиниться им и хотя бы невольно, что-либо из них заимствовать. Лучше самому, исходя из личного понимания православия, преодолевать трудности японской письменности и искать в них соответствия с нашими текстами, чем подчиняться инославным переводам и брать из них готовые термины".
Вследствие такого отношения архиепископа к делу переводов, им выработан на японском языке совершенно особый православно-богословский словарь, что представляет собой гигантскую, имеющую большое научное значение, лексикологическую работу. Термины архиепископа Николая являются точным переводом славянских и греческих православных слов. И поэтому японский язык архиепископских переводов представляет собой полную новость и в самой японской литературе.
Критики и научных разборов переводов архиепископа Николая до сих пор нет. Японцы, также как и инославные миссионеры, отмечают в них две части: 1) близость к подлиннику; 2) в значительной мере трудный для общей массы японцев подбор иероглифов. По этому поводу он говорил так: "Я полагаю, что не перевод Евангелия и богослужения должен спускаться до уровня развития народной массы, а, наоборот, верующие должны возвышаться до понимания евангельских и богослужебных текстов.
Язык вульгарный в Евангелии недопустим. Если мне встречаются два совершенно тождественных иероглифа или выражения и оба они для японского уха и глаза одинаково благородны, то я, конечно, отдам предпочтение общераспространенному, но никогда не делаю уступок невежеству и не допускаю ни малейших компромиссов в отношении точности переводов, хотя бы мне приходилось употребить и очень малоизвестный в Японии китайский иероглиф. Я сам чувствую, что иногда мой перевод для понимания требует большого напряжения со стороны японцев. Но это в значительной мере объясняется новостью для них самих православия. Вначале такие упреки были, но по мере же развития работы нашего переводческого отдела и создания в Японии православно-богословской библиотеки, японцы привыкают сами к христианскому православному мышлению и, благодаря этому, им переводы мои становятся легче. Выяснению этого же вопроса следует одно письмо к американскому миссионеру Джеффрису, которого протестантский епископ в Киото просил прислать партию книг, переведенных архиепископом Николаем и среди них перевод Евангелия в 50 экземплярах. "Чтобы ни говорили о переводах архиепископа Николая, пишет этот епископ, но не может подлежать никакому сомнению, что его перевод книги Деяний Апостольских и Евангелия от Иоанна неизмеримо выше всех существующих".
Наряду с владыкой под его контролем и при его ближайшем участии трудился над переводом русской богословской литературы и православно-христианский японский миссийский переводческий отдел. В состав его входили раньше, главным образом, лица, получившие высшее богословское образование в России. Позднее же, когда создался соответствующий контингент японцев, знающих русский язык и окончивших курс в духовной семинарии, то наиболее способные из них зачислялись в его состав.
Вопрос о подготовке преподавателей семинарии всегда очень интересовал архиепископа, и ему доставляло постоянную скорбь сознание невозможности хорошо оплачивать труды лиц, окончивших курс духовных академий. В самом деле Сэнума за все обязанности ректора семинарии и преподавателя двух предметов получал 60 рублей в месяц и казенную квартиру в четыре маленьких комнаты. Ивасаева и Саикаиси за преподавание богословских предметов, для которых они должны были пользоваться русскими источниками и зачастую составлять лекции, получали по 30 рублей в месяц. Естественно, при таком положении вещей, удержать лиц, хорошо овладевших русским языком, на службе миссии за такое ничтожное вознаграждение представлялось чрезвычайно затруднительным. Японское правительство предлагало им при надобности другие места, и они уходили из семинарии. Всего из Японской православной миссии получило высшее богословское образование в России 12 человек. Из них только три названных преподавателя семинарии и о. Симеон Мии остались на службе воспитавшего их учреждения. Остальные же ушли из миссии на другую службы: Исигами Петр - переводчиком в дипломатическую миссию, Кониси Даниил - в частную коммерческую фирму, Хугуции Емельян - учителем в военное училище и затем переводчиком в военное министерство, Сеози Сергей - агентом Южно-Маньчжурской ж.д., Кавасаки (Минамото) Андрей - в Нагасаки переводчиком, несколько человек из кандидатов духовной академии умерло.
Это бегство кандидатов духовных академий из миссии действовало на владыку угнетающе. Архиепископ Николай, хотя и сознавал, что при возрастающей дороговизне жизни в Японии, многосемейным преподавателям невозможно жить на те средства, которые выплачивала им миссия, но относился ко всякому оставлению прежним питомцам миссии с глубокой скорбью. Это бегство лиц высшего образования побудило его в последние годы даже воздерживаться от командировки учеников семинарии в православные духовные академии, к чему он сам относился с большим сожалением.
Архиепископ Николай до самых последних дней жизни относился самым бдительным образом к ходу дел семинарии, ректор которой почти ежедневно являлся к нему с докладом. Он совещался с преподавательским персоналом о всех необходимых для семинарии ученых трудах, входил подробно во все нужды школы и знал каждого из учеников в лицо и поименно.
Нисколько не меньшей доли внимания и трудов со стороны архиепископа Николая и его сотрудников требовали работы по созданию церковного хора и по урегулированию дела церковного пения в православной миссии. С самого начала основания миссии архиепископ Николай придавал огромное значение перенесению на японскую почву и русской православной музыки. В этом отношении сотрудниками его явились два лица: Я.Д. Тихай и диакон Димитрий Константинович Львовский.
Тихай, получивший музыкальное образование в регентских классах при капелле, приехал в Токио в 1874 году в качестве учителя пения. На него именно, под руководством архиепископа, выпала первая организационная работа по устройству миссийского хора, и им был переложен с китайского обиход одногласного пения всенощного бдения, литургии и священных треб. Тихай оставался в миссии до 1885 года.
Д.К. Львовский прибыл в миссию в качестве учителя пения в 1881 году и немедленно же занялся вместе с Тихаем аранжировкой церковных пьес. Так ими был издан обиход одногласного пения праздничной и пасхальной служб, и после больших усилий они, наконец, организовали четырехголосный хор и издали четырехголосное изложение всенощного бдения, а затем четырехголосное же пение литургии и священных треб.
Отдав свою жизнь просвещению Японии христианством, архиепископ Николай вместе с тем оставался горячо любящим сыном своей Родины. Когда он ехал молодым человеком в Японию, его душа жаждала одного только апостольского подвига. Но затем, познакомившись с географией и историей Восточной Сибири и выяснив себе историю японо-русских отношений, он не мог остаться и никогда не оставался безучастным к вопросу о сближении между Японией и Россией. Его существу были чужды все те приемы проповеди, которые применялись, например, католическими миссионерами, никогда не упускавшими выгод земных и не брезговавшими тем, чтобы служить политическими агентами в угоду разным европейским государствам, но широта воззрений заставляла архиепископа понимать, что и дело христианской миссии представляет собой не более, как одну из форм движения западно-европейской культуры, и в этом смысле он считал и свою миссию работой на пользу сближения между Японией и Россией. В статье "Япония и Россия", опубликованной в журнале "Древняя и Новая Россия" в октябре 1875 г., достойной быть написана золотыми буквами, он высказал ясно свой взгляд на японо-русские отношения. Для него, как миссионера, центром связи между ними должно быть православие. Вот его подлинные слова: "Жизнь человеческая - по преимуществу, жизнь духа, и только в области духовной могут быть связаны и отдельные люди, и целые народы истинно прочной связью. В этом отношении духовная миссия, преследующая и обязанная преследовать только духовные, но никак не мирские цели, имеет тем не менее и важное политическое значение.
Счастлива будет Япония, если она помимо католичества и протестантства, прямо примет истинное христианство. Избежит она и папского гнета, и вмешательства в государственные дела ее, избежит и протестантского дробления, и вновь религиозного разложения на подобие того, какое она переживет ныне. Только истинное, неиспорченное людьми, Христово учение, по мере того, как оно проникнет в умы, сердца и жизнь людей, дает прочную, непоколебимую основу и государственной стойкости, и благосостоянию".
"Желательно и для России, чтобы соседка ее сделалась единоверной ей. Это несомненно закрепит самую прочную связь между двумя народами и даст возможность многие и многие века идти рука об руку во взаимной дружбе, всегда взаимно помогая и охраняя друг друга".
На пути к достижению этой цели архиепископ Николай не хотел знать никаких препятствий и верил в то, что рано или поздно Япония и Россия узнают и поймут друг друга. Еще в 1869 году по тому же поводу он писал:
"Вот и еще страна (т.е. Япония), уже последняя в ряду новооткрытий: хотя бы здесь мы могли стать наряду с другими, не для соперничества и брани; - это не свойственно православию, но для того, чтобы предложить людям прямую истину, вместо искаженной, - и неужели станем позади, сложа руки, или ограничась ничтожными действиями? "В России, говорят "денег нет!" А в Иудее разве больше было денег, когда она высылала проповедников во все концы мира? А в Греции разве больше нашего было средств, когда она просвещала Россию? "Людей тоже нет!" У каких-нибудь моравских братий, которых и самих-то не больше пяти-шести тысяч, есть люди, чтобы идти на проповедь к лапландцам, а у семидесятимиллионной России людей нет! Боже, да когда же у нас люди будут? И разве люди могут сами твориться, если их не вызовут к бытию? Отчего же их не вызывают? Где творческие силы? Или они иссякли?… Нет, нет, там вдали виднеется живое, полное непочатых сил движение. Загорается заря новой деятельности и для сердца этого организма - духовенства; та деятельность будет не отечественная только, она будет общемировая. Буду, даст Бог, не заброшен и я здесь один, обреченный на бесплодный одиночный труд. С этой надеждой я ехал сюда, ею семь лет живу здесь, об осуществлении ее самая усердная моя молитва!"
Необходимость изучения Японии для России была вечным сознанием архиепископа Николая, и он не упускал положительно ни одного случая для того, чтобы свидетельствовать об этой необходимости, настаивать на ней, просить, советовать о ней и выяснять ее важность. Что же именно сделано архиепископом в этой области?
Прежде всего, дело православной миссии поставлено архиепископом так, что без знания японского языка и японской письменности служить в ней невозможно. Поэтому все сотрудники архиепископа Николая, без исключения, по приезде в Японию садились за изучение языка и достигали в нем большей или меньшей степени совершенства. Яков Тихай, например, служил драгоманом дипломатической миссии. Если же мы обратимся к русской журнальной литературе о Японии, то увидим, что целый ряд статей об этой стране написан именно учениками и сотрудниками архиепископа Николая. Так, например, И. Сэнума помещал свои корреспонденции в "Московских Ведомостях"; Д. Кониси печатал статьи и переводы с японского в "Вопросах философии и психологии"; И. Сэнумою составлено "Практическое руководство к самостоятельному изучению японского языка" для русских.
Когда же после японо-русской войны на изучение Японии в России стали обращать некоторое внимание, то можно без преувеличения сказать, что все приезжающие в Токио и вообще в Японию русские пользовались постоянным содействием архиепископа и его учеников.
Наконец, мы не можем не остановиться на организации архиепископом целой школы для изучения японского языка русскими мальчиками, командируемыми для этой цели из Восточной Сибири. Началось это дело так: за год или за два до начала русско-японской войны адмирал Алексеев командировал в Токио двух мальчиков Феодора Легасова и Андрея Романовского к Преосвященному Николаю для обучения их японскому языку и грамоте в духовной семинарии. Владыка с удовольствием принял этих мальчиков, за содержание которых миссии уплачивались самые ничтожные суммы. Началась однако война, и об этих мальчиках в России совсем забыли. Высылка денег на их содержание прекратилась и епископ имел бы полное право отправить их на родину вместе с уезжавшими перед войной русскими. Он, однако, так не сделал. Наоборот, он убедил мальчиков остаться в Японии, объяснив им всю важность изучения японского языка. И прошло целых три года, прежде чем наши восточно-сибирские власти вспомнили о забытых детях. Их содержала, кормила и обучала все это время Православная Японская Миссия и обучила настолько, что по первому же требованию они были в состоянии выехать и занять места переводчиков: один - в Харбине, другой - в Хабаровске.
Этот пример побудил Харбинских и Хабаровских властей командировать в духовную семинарию уже целый комплект русских мальчиков, которые обучались там японскому языку и письменности.
Судьба этих мальчиков всегда сильно интересовала архиепископа. Он чувствовал, что в миссии слишком много прямого дела для того, чтобы уделять силы делу постороннему, но, признавая, что такая система командировки детей в страну является наилучшей из всех для подготовки русских толмачей, он мирился с неудобствами и продолжал работать. Его глубоко возмущали статьи дальневосточной прессы, настаивавшие на бесполезности командировок таких мальчиков в Токио, только потому, что некоторые из них, оказавшись непригодными для изучения японского языка, были отправлены архиепископом обратно на Родину. "Удивительно мало у нас системы и выдержки, говорил он по этому поводу. У русских в крови какой-то анархизм, непременно все ломать и разрушать до основания. Скажем, построен дом. Если он неудовлетворителен, то раньше чем его сломать, нужно хорошенько обдумать, во-первых, где жить во время постройки, во-вторых, чем его заменить; у русских же не так: прежде всего сломать, отменить, уничтожить, разрушить, а потом уже будем думать, что делать дальше. Вот теперь с этой школой: только что налаживается дело, только что ребята начинают переходить на настоящую работу, учатся вместе с японцами, ходят в японские классы, начинают привыкать к японской скорописи, только что дело налаживается, сейчас уж и закрывать. И опять останемся, как старуха в сказке: "будем сидеть пред своей избушкой с разбитым корытом".
Архиепископ сильно желал развития дела толмачевской школы в Токио, но он признавал для этого необходимым дать ей несколько другую постановку, а именно, выделить ее в особое учреждение, усилить в ней преподавание русского языка и русских предметов и ввести для учащихся особую систему командировок, по которой дети, по усвоении японского языка и письменности настолько, чтобы учиться вместе с японцами, отсылались бы, каждый в отдельности, из Токио в японские школы в провинцию на год или два, где они усовершенствовались бы в языке, не видя ни одного русского и не слыша за это время ни одного русского звука. Для этого, конечно, он считал необходимым особое соглашение с японским правительством.
Владыка смотрел на дело сближения Японии и России с чисто государственной и культурной точки зрения и смотрел чрезвычайно широко. Он видел в этих двух державах добрых соседей и считал, что отношения между ними должны быть именно добрососедские, для установления которых необходимо, чтобы и Россия знала Японию в совершенстве и Япония знала Россию в такой же мере. "Но что мне делать, говорил он, если все преимущества для этого изучения лежат на стороне Японии. Японец страшно усидчив и работоспособен. Он при том горяч. Он борется за каждое дело безотлагательно и ведет его настойчиво и неуклонно. И правительство, и общество, и отдельные лица в Японии в большинстве случаев таковы. Раз что бы то ни было признано необходимым, - кончено: находятся немедленно и средства, и деньги, и пути, и люди, и дело кипит. Существует и еще несколько условий, благоприятствующих изучению России японцами. Во-первых, японцы бедны, и они едут поэтому, повсюду, где только можно обеспечить для себя благосостояние. Русские владения для них в этом отношении чрезвычайно удобны, а потому и много японцы знают по-русски. Во-вторых, за время изучения иероглифов японцы до такой степени тренируют свою память, что им изучение всякой другой письменности представляется делом почти шуточным, а сидеть часами за книгой они привыкают также с самого раннего детства, так как изучение грамоты и усидчивость для них представляются понятиями совершенно неотделимыми: выучить иероглифы без усидчивости невозможно. В-третьих, у японца существует какая-то прирожденная, или, может быть, выработанная тысячелетней культурой жажда знания; он хочет все знать, все перечитать. На книги никто почти из них не скупится тратить деньги, и только этим можно объяснить и огромный тираж японских газет и то большое число изданий, которое выдерживают их книги. Словом, японцы, если и не всегда талантливые, то в большинстве случаев трудолюбивые и исполнительные ученики, и в этом - большой залог их успеха".
К области работ, предпринятых архиепископом Николаем в целях просвещения Японии относительно православия, нужно причислить прежде всего его труды по переводам Священного Писания, богослужебных книг и богословской литературы. Переводы последней делались исключительно с русского языка, и отсюда мы естественно можем понять, что одна часть русской умственной сокровищницы стала уже достоянием японцев. Если же мы примем во внимание, что первые времена русской культурной истории, главным образом, являются историей деятельности духовенства и что наша первая литература почти совпадает с литературой гомилетической, то окажется, что путем переводов наших церковно-исторических и проповеднических трудов японцы знакомились и с древней историей России.
Переводами книг религиозного отдела далеко, однако, не исчерпывается еще просветительная деятельность архиепископа на почве сближения России и Японии. Архиепископ старался вкладывать в души своих питомцев любовь к России и необходимость культурного ее изучения, он распространял между юношами знание русского языка, никогда не уставал при случае говорить о необходимости для православных японцев изучения России, которая является для них матерью по вере, и радовался, когда ученики Суругадайской семинарии начали печатать в японских журналах переводы из русских классиков. "Пусть переводят и читают, говорил он. Узнав русскую литературу, узнав Пушкина, Гоголя, Лермонтова, графов Толстых, Достоевского, нельзя не полюбить России".
Всякому понятно, какой огромной затраты сил и энергии со стороны архиепископа требовало проведение в жизнь вышеизложенной организации Православной Духовной Миссии. Ему недостаточно было только дать другим идею каждого из вышеназванных учреждений миссии, но требовалось прежде всего самому лично стать и выполнителем этой идеи, проделать почти единолично всю черную учредительскую работу, подготовить людей, которые могли бы продолжать начатое им дело, отыскать для учреждения помещение и средства, выработав его бюджет и постоянно соразмерять этот бюджет со средствами миссии, всячески воздерживаясь от неосторожного расширения дела, на ведение которого не хватало бы средств. Так он сам был первым переводчиком, первым ректором, преподавателем и экономом семинарии, вел катехизаторские курсы, организовал женскую школу и детский приют и внушил способным к живописи идею воспользоваться имеющимися в соборе образцами русской православной живописи и начать подражать им. Но эта вся работа была для архиепископа только радостью и утешением, хотя протекала она далеко не в легких условиях.
Окидывая общим взглядом всю жизнь архиепископа Николая, мы должны по чистой совести сказать, что до последних лет, она далеко не была усыпана розами, и в этом отношении терновый венец на него возлагался одинаково и японским и русским обществом.
В Японии, как уже известно, архиепископу приходилось всю жизнь до самых последних дней бороться с ненавистью. На него, как на крупную фигуру, обрушилась вся злоба, душившая японское общество по отношению к России до последней войны. Начиная с жреца Савабэ, желавшего убить архиепископа, проявление ненависти со стороны японцев преследовало владыку постоянно. Без преувеличения миллионы газетных статей за эти 50 лет объявляли его "ротаном", т.е. русским шпионом. Православные христиане назывались в Японии: "Никораи но яуц", т.е. Николаевские негодяи, или "Суругадаи но яцу", т.е. Суругодайские негодяи. Всякий шаг архиепископа на почве распространения православия и апостольского служения толковался печатью как зловредный для Японии, всякое открытие молитвенного дома или церковной общины трактовалось как расширение сети русских шпионов, опасное для государственной независимости Японии. Когда же архиепископ вздумал соорудить Суругдайский храм, то злоба японцев совершенно не имела границ. Строились самые фантастические планы для того, чтобы помешать постройке церкви, причем все это делалось на почве патриотизма. В расположении православного храма на высоком холме Суругадая усматривали опасность для императорского дворца и чуть ли не оскорбление величества.
Только после японо-русской войны отчасти под впечатлением удовлетворенной национальной гордости, отчасти на деле убедившись, как далека была вся деятельность владыки от политических интриг, японское общество начало смотреть на него разумнее и сознавать свою несправедливость. В этом отношении чрезвычайно характерным является отзыв одной из самых шовинистских и руссофобских газет "Ниппона", напечатанный об архиепископе Николае в 1909 году. "Если бы архп. Николай был рожден в другой стране и принадлежал к другой церкви, писала эта газета, то он был бы высоко уважаем нашим народом, как талантливый иностранец, имеющий самые разнообразные и тесные отношения с японцами, оказавший стране большие услуги и любящий последнюю, как свою вторую родину. Но, как русский по происхождению и епископ греческой Церкви, архп. Николай пользовался, в лучшем случае, индифферентным отношением со стороны японцев". И этот отзыв нельзя не назвать в лучшем смысле слова справедливым.
Каково же было отношение к архиепископу Николаю со стороны русских?
Нам всем прекрасно известно отношение русского общества к Японии до японо-китайской войны. "У всякого, писал в одной из своих статей архиепископ, при упоминании об японцах рисуется в воображении только какая-то фигура в халате, смешно приседающая и хихикающая". В этот период отношения русских к архиепископу Николаю с его занятиями японским языком и китайской письменностью было в лучшем смысле снисходительно-насмешливое и покровительственное, как в умственной ограниченности, в худшем же - совершенно презрительное. Нам памятны те времена, когда открыто высказывались взгляды, что "заниматься иероглифической письменностью и языками могут только идиоты", а об японской прессе иначе не говорили, как только снисходительно искажая слова: "Ну что, как у вас там ваши Ничи-Ничи" или "Жи-жи", или "Хоин симбуны?".
Как на наглядный пример того, насколько мало в России считались со взглядами архиепископа Николая на Японию и ее значение для России, насколько мало ценили его занятия японским языком и не придавали им какую-либо реальную стоимость, достаточно указать на факт полного пренебрежения его докладами и литературными трудами, имеющими всецело общечеловеческое значение. В 1869 году, например, когда архп. Николай ходатайствовал в С.-Петербурге об основании Православной Японской Миссии, им подана была директору тогдашнего Азиатского Департамента Министерства Иностранных Дел Стромоухову записка, в которой излагался обзор истории, религии, государственного строя и условий жизни Японии и доказывалась идея о большой государственной будущности этой страны, вполне оправданная последующими событиями. В этой записке не имелось никаких ни секретов, ни политических сообщений. И что же? Она пролежала в архивах Министерства Иностранных дел целых тридцать девять лет, пока, наконец, какими-то судьбами оказалась извлеченной из пыли и напечатанной на страницах апрельской книжки Русского Архива за 1907 год, под заглавием "Япония". Докладная записка иеромонаха Николая П.Н. Стремоухову, 1869 года.
"Можно ли искать большего игнорирования человека, большего пренебрежения и его трудам над изучением никому неведомой тогда Японии?".
Если так относились к деятельности архиепископа Николая сферы, ближайшим образом, казалось бы, заинтересованные в его работе, то о кругах, вообще скептически судящих о пользе миссионерства, и говорить было нечего: им владыка был прямо бельмом на глазу.
Таким образом, делавшего свое прямое, святое культурное дело и ни в чем кроме этого неповинного архиепископа Николая травили с двух сторон: японцы - как русского политического агента, шпиона, агитатора, сеющего на японской почве измену и симпатии к вероломной, хищнической России; русские - как деятеля, сообщающего Японии о России то, чего ей нужно знать, подготовляющего из японцев знатоков русского языка и расточающего русские деньги для того, чтобы подготовлять врагов России. Деятельность архиепископа объявлялась, таким образом, не только бесполезной, но и вредной, а на него самого многие в России смотрели просто как на охваченного странной манией оригинала. Нечего и говорить, что работать при таких условиях в течение пятидесяти с лишним лет можно, только обладая нечеловеческой силой воли.
Архиепископа Николая спасли для дела две, руководившие им во всю жизнь идеи: первая - идея апостольского служения, подвига распространения православия среди язычников; вторая - горячее убеждение, добытое путем изучения истории Японии и проверенное опытом, в том, что его работа должна стоять вне всякой связи с политикой, что она носит чисто религиозный характер и не допускает никаких деловых сношений с Россией, кроме как на почве чистой религии.
Кроме этих общих, крайне тяжелых условий повседневной жизни, архиепископу выпадали от времени до времени тяжелые испытания и церковного нестроения, с которыми приходилось ему бороться не одной только лаской, примером личного подвига и настойчивостью, но и применением архипастырского права власти на благо и спасение дела Японской Православной Церкви.
Нам очень мало известно до сих пор о внутренней жизни Церкви в Японии. Но нельзя сказать, чтобы она всегда шла совершенно гладко и спокойно и, чтобы архиепископу Николаю не приходилось переживать тяжелых минут.
В этом отношении много скорби доставляло ему неумеренное стремление молодых членов японской Церкви к ее самостоятельности и независимости от Русской Церкви, так называемый вопрос о "докурицу" (т.е. самостоятельности). Исходной точкой сторонников этой идеи было признание справедливости тех упреков, которые делались Православной Японской Церкви со стороны японских патриотов, обвинявших православных японцев в измене отечеству и в том, что они существуют на средства, получаемые от России, которая стремится якобы через православие распространить свое политическое влияние на Японию и присоединить ее к своим владениям. Во время поездки архиепископа в Россию в 1879-1888 годы эти реформаторы организовали специальное общество, называвшееся "Юсигикаи", т.е. "Общество, стремящееся к справедливости", и выработали проект полного преобразования церковного управления и особенно заведывания ее деньгами. Под этим проектом подписался, между прочим, ближайший сотрудник архиепископа Николая о. Павел Савабе и затем катехизаторы Пуда, Ясуги, Канамори, Саваидэ и др. Всех этих реформаторов, очень хороших христиан, описывали как идеалистов, не имевших никакого понятия ни в управлении Церковью, ни вообще в практической жизни. Их чрезвычайно смущал факт получения Церковью денег из России, про которые тогдашние руссофобы чрезвычайно любили говорить японской пословицей: "абу во цуцунте, хэби во дасу", т.е. потряси куст и вытрясешь змею (которая тебя ужалит).
Преосвященный Николай отлично сознавал всю незрелость и необдуманность подобных стремлений. Он очень хорошо знал, что Православная Церковь в Японии, не успевшая еще окрепнуть, не имеющая ни монашества, ни достаточного числа лиц с высшим богословским образованием, ни материальных средств для содержания церквей, миссии с ее учреждениями и школами и духовенством, не в силах пока существовать самостоятельно; поэтому, по возвращении из России, он принял в отношении к обществу "Юсигикаи" меры большой строгости. Отец Павел Савабэ был переведен из Токио в провинцию, некоторые катехизаторы уволены со службы, а другие удалены в глухие приходы.
Идея о самостоятельности Японской Церкви никогда не прекращала своего существования в ней, и архиепископ являлся самым первым и горячим ее сторонником. Но он строго, даже беспощадно относился ко всем тем японцам, которые под прикрытием этой идеи фактически желали взять в свои руки только заведывание получаемой церковью субсидии. По отношении к таким людям, у архиепископа был всегда только один ответ: "Все те суммы, которые собирают православие с японцев, поступают естественным образом, в распоряжение церквей и расходуются по усмотрению приходских советов. Что же касается до сумм, получаемых из России, то они находятся в распоряжении начальника Православно-Японской Миссии, распределение их зависит исключительно от его усмотрения".
Беспрерывный апостольский подвиг, праведная жизнь, особая прозорливость, ревность по вере, упорный труд, непреклонная твердость характера, ревнующего о славе Божией, составили убеждение между верующими в Японии, что архиепископ Николай близок и угоден Господу и что Он прославил его небесной славой.
Духовный писатель.
Лично перевел на японский язык круг богослужебных книг, весь Новый Завет и почти весь Ветхий, православное исповедание Св. Димитрия, Катехизис, краткую Священную Историю и много других книг духовно-богословского содержания. Под его руководством переведены почти все самые лучшие богословские сочинения. Им были основаны также журналы: "Православный Вестник", "Православная беседа", "Скромность" и др. Кроме того, ежегодно подробные отчеты о деятельности Японской миссии в Православное Миссионерское Общество и письма к разным лицам.
Свои труды печатал в "Московских Ведомостях", в "Христ. Чтении" и в "Страннике".
Публикуется по:
соответствующим страницам (часть 1, часть 2) ) сайта (Фонда «Русское Православие».
Могила:
Архиепископ Николай (Касаткин) скончался 3 февраля 1912 года в Токио.
Погребён на кладбище Янака в городе Токио (Япония).
Давно почитаемый в Японии, святой равноапостольный Николай, архиепископ Японский был прославлен в лике святых Русской Православной Церковью 10 апреля 1970 года.
|
